Неточные совпадения
Я эту басенку вам былью поясню.
Матрёне, дочери купецкой, мысль припала,
Чтоб в знатную войти родню.
Приданого за ней полмиллиона.
Вот выдали Матрёну за Барона.
Что ж вышло? Новая родня ей колет глаз
Попрёком, что она мещанкой родилась,
А
старая за то, что к знатным приплелась:
И сделалась моя Матрёна
Ни Пава, ни
Ворона.
Кроме обычных для уссурийской тайги желн, орехотворок, соек, пестрых дятлов, диких голубей,
ворон, орлов и поползней здесь, близ реки, на
старых горелых местах, уже успевших зарасти лиственным молодняком, в одиночку держались седоголовые дятлы.
Я сожгу
старого колдуна, так что и
воронам нечего будет расклевать.
Старый гетьман сидел на
вороном коне.
Видел он во сне
старое дуплистое дерево, а на вершине сидели два
ворона и клевали сердцевину.
Мать почти каждый день видела его: круто упираясь дрожащими от натуги ногами в землю, шла пара
вороных лошадей, обе они были
старые, костлявые, головы их устало и печально качались, тусклые глаза измученно мигали.
Вышли в сад. На узкой полосе земли, между двух домов, стояло десятка полтора
старых лип, могучие стволы были покрыты зеленой ватой лишаев, черные голые сучья торчали мертво. И ни одного
вороньего гнезда среди них. Деревья — точно памятники на кладбище. Кроме этих лип, в саду ничего не было, ни куста, ни травы; земля на дорожках плотно утоптана и черна, точно чугунная; там, где из-под жухлой прошлогодней листвы видны ее лысины, она тоже подернута плесенью, как стоячая вода ряской.
Генерал вспомнил корнетские годы, начал искать всевозможных случаев увидеть графиню, ждал часы целые на паперти и несколько конфузился, когда из допотопной кареты, тащимой высокими тощими клячами, потерявшими способность умереть, вытаскивали два лакея
старую графиню с видом
вороны в чепчике и мешали выпрыгнуть молодой графине с видом центифольной розы.
— Вот как, приемыш… Слыхал я, сватьюшка,
старая песня поется (тут рыбак насмешливо тряхнул головою и произнес скороговоркою): отца, матери нету; сказывают, в ненастье
ворона в пузыре принесла… Так, что ли?
Выбрав в поле место для ночлега
И нуждаясь в отдыхе давно,
Спит гнездо бесстрашное Олега —
Далеко подвинулось оно!
Залетело, храброе, далече,
И никто ему не господин —
Будь то сокол, будь то гордый кречет.
Будь то черный
ворон — половчин.
А в степи, с ордой своею дикой
Серым волком рыская чуть свет,
Старый Гзак на Дон бежит великий,
И Кончак спешит ему вослед.
— А тебе и завидно,
ворона старая! — заметил старику крошивший мясо парень.
— Митька, лошадей! — крикнул он как-то грозно своему лакею, и, когда кони его (пара
старых саврасых вяток) были поданы, он гордо сел в свою пролетку, гордо смотрел, проезжая всю Сретенку и Мещанскую, и, выехав в поле, где взору его открылся весь небосклон, он, прищурившись, конечно, но взглянул даже гордо на солнце и, подъезжая к самому Останкину, так громко кашлянул, что сидевшие на деревьях в ближайшей роще
вороны при этом громоподобном звуке вспорхнули целой стаей и от страха улетели вдаль.
А в чем же мы можем найти облегчение более действительное, как не в свободе от грамматики, этого
старого, изжившего свой век пугала, которого в наш просвещенный век не страшатся даже
вороны и воробьи?"
Но сколько ни обкрадывали приказчик и войт, как ни ужасно жрали все в дворе, начиная от ключницы до свиней, которые истребляли страшное множество слив и яблок и часто собственными мордами толкали дерево, чтобы стряхнуть с него целый дождь фруктов, сколько ни клевали их воробьи и
вороны, сколько вся дворня ни носила гостинцев своим кумовьям в другие деревни и даже таскала из амбаров
старые полотна и пряжу, что все обращалось ко всемирному источнику, то есть к шинку, сколько ни крали гости, флегматические кучера и лакеи, — но благословенная земля производила всего в таком множестве, Афанасию Ивановичу и Пульхерии Ивановне так мало было нужно, что все эти страшные хищения казались вовсе незаметными в их хозяйстве.
Отважнейшие из них действовали строем, располагаясь кучами в толпах, где удобно было при содействии казака произвести натиск и смятение и во время суматохи обыскать чужие карманы, сорвать часы, поясные пряжки и повыдергать серьги из ушей; а люди более степенные ходили в одиночку по дворам, жаловались на убожество, «сказывали сны и чудеса», предлагали привороты, отвороты и «
старым людям секретные помочи из китового семени,
вороньего сала, слоновьей спермы» и других снадобий, от коих «сила постоянная движет».
Хмурое небо молча смотрело на грязный двор и на чистенького человека с острой седой бородкой, ходившего по земле, что-то измеряя своими шагами и острыми глазками. На крыше
старого дома сидела
ворона и торжественно каркала, вытягивая шею и покачиваясь.
Посреди села находился небольшой пруд, вечно покрытый гусиным пухом, с грязными, изрытыми берегами; во ста шагах от пруда, на другой стороне дороги, высился господский деревянный дом, давно пустой и печально подавшийся набок; за домом тянулся заброшенный сад; в саду росли
старые, бесплодные яблони, высокие березы, усеянные
вороньими гнездами; на конце главной аллеи, в маленьком домишке (бывшей господской бане) жил дряхлый дворецкий и, покрёхтывая да покашливая, каждое утро, по
старой привычке, тащился через сад в барские покои, хотя в них нечего было стеречь, кроме дюжины белых кресел, обитых полинялым штофом, двух пузатых комодов на кривых ножках, с медными ручками, четырех дырявых картин и одного черного арапа из алебастра с отбитым носом.
Как полированные, блестели по дороге широкие следы деревянных полозьев с крапинками золотистого лошадиного навоза, кричали выползавшие из хат ребята, и со звонким лаем носились собаки за тяжелым
вороньем, грузно приседавшим над черными пятнами
старых помоев.
Дуб ли пасмурный, клен ли весёлый —
В нем легко отличишь издали;
Грудью к северу,
ворон тяжёлый —
Видишь — дремлет на
старой ели!
Думала прежде Настя, что Алеша ее ровно сказочный богатырь: и телом силен, и душою могуч, и что на целом свете нет человека ему по плечу… вдруг он плачет, рыдает и, еще ничего не видя, трусит Патапа Максимыча, как
старая баба домового… Где же удаль молодецкая, где сила богатырская?.. Видно, у него только обличье соколье, а душа-то
воронья…
Граф выпил водку, «закусил» водой, но на этот раз не поморщился. В ста шагах от домика стояла чугунная скамья, такая же
старая, как и сосны. Мы сели на нее и занялись созерцанием майского вечера во всей его тихой красоте… Над нашими головами с карканьем летали испуганные
вороны, с разных сторон доносилось соловьиное пение; это только и нарушало всеобщую тишину.
Прилетел черный
ворон, сел на нее и закричал: «Что, издохла,
старая кочерга, давно пора было!»
Из своего окна, я видела как
старый Николай открыл дверь покосившегося от времени сарая, вывел оттуда пару
вороных лошадей и выволок огромный старомодный фаэтон.
— Эх, ваше степенство, — молвил с глубоким вздохом
старый солдат. — Мила ведь сторона, где пупок резан, на кого ни доведись; с родной-то стороны и
ворона павы красней… Стар уж я человек, а все-таки истосковались косточки по родимой землице, хочется им лечь на своем погосте возле родителей, хочется схорониться во гробу, что из нашей сосны долблен.
Бронза!» А вот широкая
старая верба с громадным дуплом, а на ней
вороньи гнезда…
— О, если бы она была мертвой! Живую я ее не выдам, нет! Но я выдал бы ее мертвой! Я обманул бы тех
старых проклятых
ворон и получил бы от них отпущение!
Кот черный, глаза горят, как уголья, да
ворон без ноги, старый-престарый…
Старый солдат. Эки
вороны! разве не видите, что Самсоныч балясы точит, нас морочит?
Еще, пожалуй, не
старый — ему было за сорок, высокий, статный — но совершенно отживший человек, он уже несколько лет прибегал к усиленной реставрации своей особы с помощью корсета, красок для волос и всевозможных косметик, и только после более чем часового сеанса со своим парикмахером, жившим у него в доме и хранившим тайну туалета барина, появлялся даже перед своей прислугой — жгучим брюнетом с волнистыми волосами
воронового крыла, выхоленными такими же усами, блестящими глазами и юношеским румянцем на матовой белизны щеках.
Это
ворон старый быстро так вылетел.
Повторялась
старая, но вечно новая басня о «
Вороне и Лисице».
Грубый голос старух походил на сиповатое карканье
старого, больного
ворона.
Две тройки были разгонные, третья тройка
старого графа с орловским рысаком в корню; четвертая собственная Николая с его низеньким,
вороным, косматым коренником. Николай в своем старушечьем наряде, на который он надел гусарский, подпоясанный плащ, стоял в середине своих саней, подобрав вожжи.